Июль

Текст Марыси Никитюк «Вот так июль нынче выдался, никто не сеял, а выросло столько, что невозможно пожать» ─ И. Вырыпаев. «Июль» Недавно я побывала в рамках на читках современной немецкой, швейцарской и австрийской драматургии, изданной на русском языке московским Гете институтом. И, несмотря на то, что читки увлекли, тексты и выраженные в них темы не вызвали никаких эмоций, а  удивляли отсутствием наигрыша. С одной стороны, все, как сегодня принято в авангардной драматургии ─ насилие, убийства, измены, инцесты, надетые на клерков, менеджеров, врачей и домохозяек. А с другой стороны, без подлинного содержания и глубины переживания, все эти страсти оказываются игрушечными страстишками, пластмассовыми, искусственными и неискренними. А истинный конфликт ─ несовершенство человеческой природы ─ не раскрыт. Используя тему жестокости, зачастую авторы просто спекулируют на ней, полагая, что приближаются к искусству зла. На деле же они создают шаблон реальности ─ в котором нет ни героя, ни бога, ни темы, а только серость и кровавое месиво ─ неосмысленный, не переплавленный в образы слепок действительности. Драматурги стали искать в магазинах и в офисных центрах смысл бытия или наоборот — доказывать, что его там нет. А его действительно нет. И по большей части в театре сейчас животрепещущего смысла не встретишь, так  : там было красиво, там уютно, там выспался, там красивые костюмы, жалко, а  не получился очередной «Ричард» ─ очень жаль, очень жаль. Похоже, сегодня искусство совсем не тем занято. Единственный герой, возможный в современной драматургии, это сам драматург, и если масштаб личности всегда был важен для творчества, то сейчас он критически важен. Я не вспомню героев , не назову их по имени, но высочайшая нота боли, надрыва и метание загнанного сознания Кейн глубокими бороздами выжгли мою чувственную память. назад, пока старые и молодые режиссеры утруждали подуставшую классику, на свет пробилась очередная волна драматургии. Это намерено жестокие, даже грязные тексты, созданные людьми иной организации, чувствующими окружающий мир тоньше, чем многие, но пишущими жесткие исповеди маньяков и убийц. Но и среди этих, окрашенных в темные цвета авторов, очень мало подлинных искателей смысла, законы массового потребления обязывают любить, почитать и ставить зачастую пустых, но уже раскрученных авторов. Законы рынка распространяются сегодня даже на замкнутый круг авангардного искусства. И, как правило, такой театр редко когда поднимается с бытового уровня, переходя на метафизический план, на территорию сакрального театра, где рождаются смыслы иного, более масштабного толка. Критически возросшее количество людей на планете обратно пропорционально масштабу и качеству их мыслей и идей. И этот театр, не уступая классическому, тоже развлекает, врет, фальшивит, рассказывает пустые историйки, разыгрывает пустые жизни, нагло при этом претендуя на место «спасителя душ человеческих». Но недавно попался мне на глаза спектакль особой важности, особого смысла и значения. Говорящий своим иносказательным языком, созданный современным автором, он примечателен идеальным соединением техники и сакрального смысла. «Шел месяц июль, зима уже приближалась к весне» ─ И. Вырыпаев. «Июль» Говорю я сейчас о московском спектакле «Июль» в театре по тексту . «Июль» как литературный текст, коим он  не является (потому что написан для сцены), ни о чем новом не говорит, Сорокин может таких вот героев , матерных людоедов, из замшелой глубинки пачками сочинять. Если «Июль» воспринимать буквально, то это не самая удачная помесь Достоевского с Ганнибалом Лектором. Но вначале текста есть пометка: предназначен исключительно для женского исполнения. Вырыпаев предугадал, что на метафизический уровень его текст от имени престарелого , сможет вывести только женщина, придав ему нужную долю отвлеченности. Это одна из немногих постановок, в которых замечена абсолютная слаженность всех ее элементов и компонентов коллективной работы: — тонко, почти ювелирно сконструирован мощный каркас спектакля с загадочной полумистической атмосферой режиссером Виктором Рыжаковым; — брехтовская манера игры создала нужный подтекст, выведя чернушный текст на уровень черного юмора , в сферу — «забавно»; это сделало главный смысл спектакля отчетливым и не вульгарным; — драматург Иван Вырыпаев сумел развернуть метафору своего высказывания не только в тексте, но и в пространстве, задав ей четкие сценические рамки ( ), при которых она сможет раскрыться. Только так текст «Июля» начинает играть смыслами, в этом и заключается секрет, спектакля «Июль». Полина Агуреева ─ актриса тонкого дара ─ умения интерпретировать, создавать подтекст. Спектакль «Июль» в театре «Практика» в хорошем смысле странен: выдержан в строгом минималистском стиле, черный зал, стол с чашкой, микрофон и Агуреева в черном длинном одеянии. Это все. Текст она начитывает, буквально разыгрывает перед зрителями, ломая привычный ритм, то быстро чеканя, то протягивая, то смеясь, то надрываясь, то вдруг замолкая посреди фразы, где вроде бы не положено и отходя в глубь сцены, покидает безопасный столб света. Мат в ее исполнении звучит не оскорбительно, а  весело на улыбке, что придает авторскому тексту фарсовость, если бы достоевщиной не попахивало, были бы чистые Коэны. , и про побег в Смоленск, в местный дурдом, и про дворнягу, съеденную под мостом, и про замученного священника, и про съеденную медсестру… Критики писали ─ мужество, ─ а мне  кажется, что это азарт, намеренный прием , во время которой жестокий событийный ряд становится вдруг ироничным, не главным. И, оказывается, что герой не маньяк и убийца, а игрок, вступивший в диалог с миропорядком с целью его уличить в несправедливости. Спектакль разделен на три части. Агуреева чеканит текст в  в начале и в конце постановки. А в средине повествования, когда появляется санитарка со странными ногами, похожая на Жанну М. из детства героя, Рыжаков одевает актрису в юбочку и пускает на черную сцену, разделенную столбами света. С одной стороны ─ Агуреева хрупкая, а с другой — несуразная и забавная. Именно в этой сцене актриса играет в тройную шизофрению, без остановки говоря от имени маньяка, Бога и Жанны М. И только с Жанной Полина срастается, произнося ее предпоследний монолог в камере у психопата тихо и  . Потому что только она в игре текста со сценой и была настоящей, а все остальные герои вымышлены. В этих мгновенных перевоплощениях, сумасшедших изломах ритма, Рыжакову удалось усилить замысел Вырыпаева, и сотворить его обаятельную странность. «Будь ты проклят месяц Июль, в который и случилась со мной вся эта пое….нь» ─ И. Вырыпаев. «Июль» Поедание ─ это метафора растворения в себе любимых, родных, Бога — и это словами самого текста «не новость». В меру усложнения человеческой мысли, накопления все большего количества идей, неизбежно говорить об одном и том же, но  . Любовь уже была разной: любовь высоких нот в первых античных текстах и потом французские дамские романы, толстовство и  Достоевского, мадам Бовари и жестокая пронзительная любовь героев . «Июль» ─ это путь, новый поход за возможностью старое сделать новым, общее своим и оригинальным, ─ поход за свободой. этот маньяк, 70-летний Петр, сам на Бога похож, на нашего Бога, который создал жестокий и несправедливый ход вещей ─ миропорядок ─ в лучших традициях извращенных практик человеческого страдания. «Я сам себе Бог, и поступаю так, как Ты с нами» — это звучит поверх жутковатого рассказа о поиске смоленского дурдома и всех горестях престарелого маньячины. В итоге герой съедает не  там Бога, а своего «вазелинового старичка», развязывая себе руки, становясь свободным. Правда, как только это происходит, жизнь его обрывается. «Есть у тебя еще немного времени быть Богом, используй его с толком и пользой, потому что, скоро уже очень, скоро, не будет не времени, ни Бога, а только я и весь остальной окружающий меня мир» ─ И. Вырыпаев. «Июль» Весьма интересно следить за тем, как этот текст и эта постановка разрастаются во впечатлении по мере размышления над ними. Здесь все взаимосвязано и неповторимо. Идея «Я сам себе Бог, я также жесток, как и он» — может звучать легко только в такой режиссуре, тонкой как паутина, выстроенной на игре теней и света с парадоксальным воплощением образа старого убийцы в хрупкой актрисе с ироничным голосом. В противном случае, этот текст был бы воспринят буквально и прямолинейно, утонув в нагромождении мерзостей и брутальщины. Не думаю, что подобное возможно будет создать еще раз. Но чертовски приятно осознавать, что театр все же обращается к главным вопросам. К космосу, к Богу, к человеку…